Пожалуй, и я выскажусь по поводу сноса памятников и вообще — запрета творчества Михаила Афанасьевича Булгакова вна нацистской Уркаине. И даже в нескольких постах и видео — так что заядлым хуторянам рекомендуется сразу идти читать «Собачье Сердце». Итак, начнем, пожалуй, с самого хуторянства, об угрозе которого я уже неоднократно писал тут и говорил в своих видео, а после — дадим слово самому Михаилу Афанасьевичу, чтобы он озвучил свое видение всех этих событий, благо, технологии сейчас позволяют спокойно вернуться на 100 лет назад…

Что такое «хуторянство» в культурологическом смысле – и почему оно считается примитивным…

«Хуторянство» – это не про хутора. Это про умственный хутор, выстроенный не из досок и глины, а из страхов, запретов и самоуверенных иллюзий. В культурологическом дискурсе этот термин давно перестал быть метафорой – он стал диагнозом. Диагнозом той культурной политики, которая, под видом «сохранения идентичности», на деле выстраивает баррикады против всего, что сложно, многослойно, неудобно или просто взросло. Хуторянство – это не этнос, не регион и даже не конкретные люди. Это тип мышления, парадигма, способ существования в мире, при котором всё, что находится за пределами узкого круга «своих», автоматически превращается в угрозу. И в этом заключается его главная примитивность: вместо того чтобы строить культуру как пространство диалога, она превращается в огороженный двор, где даже соседский кот – потенциальный шпион.

Характерная черта хуторянства – редукция культуры до уровня бытового фольклора. Искусство, литература, философия, архитектура, музыкальные эксперименты – всё это объявляется «чуждым», «элитарным» или даже «враждебным». А что остаётся? Вышиванка, колядки, плетёные корзинки и песни про журавлей. Ничего против журавлей, конечно. Но когда целая национальная культура сводится к журавлям – это уже не культура, а этнографический зоопарк. В этом мире всё, что требует интеллектуальных усилий, воспринимается как предательство «народа». Сложность объявляется чуждой, а рефлексия – подозрительной. Такая модель не просто консервативна – она сверхконсервативна, потому что не просто уважает традицию, а мумифицирует её. Любое обновление, любая попытка переосмысления воспринимаются как лженаука, диверсия или, в крайнем случае, «культурный марксизм».

Город в этом мире – враг. Не просто чужое пространство, а настоящий антихрист культурной чистоты. Ведь город – это место смешения. Языков, стилей, вероисповеданий, взглядов, привычек. Это пространство, где невозможно быть монолитным, где каждый шаг – это столкновение с другим. А хуторянство не терпит «другого». Оно живёт в иллюзии, что «настоящая» культура зарождается в деревне, в глухомани, где никто не мешает петь одну и ту же песню одним и тем же голосом. Между тем, вся мировая история культуры – это история городов. Афины, Флоренция, Париж, Вена, Петербург, Киев – культуры рождались не на сеновале, а на перекрёстках, в университетах, в кафе, в редакциях газет. Но для хуторянского сознания город – это не колыбель, а могила. И чем больше город – тем глубже могила.

Не менее показателен страх перед внешним миром. Любое иностранное влияние автоматически интерпретируется как заговор. При этом забывается, что вся европейская культура – и украинская в том числе – формировалась через заимствования, диалоги, споры, войны идей. Шекспир читал Овидия, Гоголь читал Гофмана, Лесю Украинку – немецкая философия и французская лирика. Но хуторянство предпочитает миф о «чистом начале» – миф, в котором культура будто бы росла в стерильной пробирке, не касаясь чужих рук. А ведь даже самые «народные» песни часто несут в себе отголоски татарских напевов, польских мотивов или церковнославянских интонаций. Всё смешано – потому что такова природа культуры. Но хуторянство этого не принимает. Оно хочет «настоящее» – то есть упрощённое, контролируемое, не вызывающее вопросов.

И, конечно, мифологизация прошлого. История превращается в сериал из удобных эпизодов: герои – безупречны, враги – злобны, а мораль – однозначна. Сложные, противоречивые, болезненные периоды – вымарываются. Ведь настоящая история – это не триумфальный марш, а поле битвы идей, ошибок, компромиссов и трагедий. Но хуторянству не нужны трагедии – нужны победы. Даже если они вымышленные. Особенно если вымышленные. Такая «история» – это не память, а пропаганда, замаскированная под национальное самосознание.

Результат всего этого – культурная деградация. Культура, зажатая в тиски страха и запретов, перестаёт развиваться. Она не порождает новых форм, не задаёт новых вопросов, не формирует нового языка. Она просто повторяет. А повторение без осмысления – это не культура, а ритуал. И ритуалы, как известно, хороши на похоронах. Но никак не для будущего.

Почему хуторянство сейчас конфликтует с настоящей украинской культурой

Настоящая украинская культура – это не вышиванка на фоне заката. Это – сложный, противоречивый, многоязычный, многослойный организм, выросший на пересечении империй, религий, языков и эстетических систем. Киев в X веке принимал византийских послов, а в XX – русских авангардистов и еврейских поэтов. Одесса была портом, где газеты выходили на пяти языках, где улицы носили имена Пушкина и Ришелье, где еврейский юмор соседствовал с украинской лирикой и греческими мелодиями. Харьков в начале XX века был центром футуризма, конструктивизма, психологии и лингвистики – городом, где думали не только о хлебе, но и о будущем человечества. Львов – это не просто «украинский город», а место, где польская аристократия, еврейские ремесленники, австрийские чиновники и украинские интеллектуалы создавали нечто большее, чем национальная идентичность – они создавали культуру.

Хуторянство с этим не может смириться. Оно не понимает, как можно быть и украинцем, и космополитом; как можно писать на русском, но мыслить по-украински; как можно любить Гоголя и при этом не быть «агентом Кремля». Для хуторянского сознания культура – это не поле, а забор. И за забором – враг. Поэтому под удар попадает всё, что напоминает о сложности, о смешении, о диалоге. Булгаков? Слишком русский. Гоголь? Слишком имперский. Коцюбинский? Слишком психологичный, слишком «европейский». Памятники? Слишком советские. Книги? Слишком чужие. А ведь именно эти авторы и памятники – часть ткани украинской культуры. Не «оккупационного наследия», а именно – культуры. Культуры как способа существования в мире.

Хуторянство не борется с конкретными людьми – оно борется с типом сознания, который они представляют. С городским сознанием. С мыслящим сознанием. С сознанием, которое не боится сложности. И поэтому оно уничтожает не просто книги или памятники – оно уничтожает саму возможность быть частью большой культуры. Ведь подлинная украинская идентичность – это не чистота, а способность ассимилировать, переосмысливать, синтезировать. Это не «чистая кровь», а «чистая мысль» – мысль, способная говорить на разных языках, но сохранять внутреннюю целостность.

Ирония в том, что те, кто сегодня ратует за «очищение» культуры от «чуждого», на самом деле отрезают собственную страну от её настоящего прошлого. Они создают искусственную, выдуманную историю, в которой нет места ни Одессе, ни Харькову, ни Львову в их реальном многоязычном великолепии. В этой выдуманной истории всё чисто, просто и удобно. Но именно поэтому она лжива. И именно поэтому она обречена на культурную бедность.

Почему хуторянство опасно для будущего страны – в культурологическом смысле

Хуторянство – это не просто ошибка. Это стратегия самоуничтожения, замаскированная под заботу о «национальном достоянии». Его главная опасность – в том, что оно разрушает культуру изнутри, не давая ей ни развиваться, ни дышать, ни вступать в диалог с миром. Когда культура строится на запретах, страхе и изоляции, она неизбежно деградирует. Изоляция ведёт к упрощению, упрощение – к утрате сложных форм, а утрата сложных форм – к культурной нищете. В таком мире литература превращается в политическую пропаганду, искусство – в оформление, философия – в молчание. Никто не осмелится спросить «почему?», потому что любой вопрос – уже подозрение.

Разрыв исторической памяти – ещё один трагический результат. Когда сносятся памятники, переименовываются улицы, изымаются книги, уничтожается не «советское наследие» – уничтожается связь поколений. Молодые люди теряют возможность понять, кто они, откуда они, и почему их страна такая, какая она есть. История превращается в набор одобряемых мифов, а память – в инструмент манипуляции. Без памяти нет будущего – есть лишь бесконечное настоящее, в котором всё повторяется, но ничего не осмысливается.

Городская идентичность – ещё одна жертва. Город перестаёт быть культурным организмом и превращается в декорацию для политических спектаклей. Улицы очищаются от «неправильных» имён, кафе переименовываются, театральные постановки подвергаются цензуре. Всё должно быть «правильным» – то есть предсказуемым, контролируемым, безопасным. Но культура не может быть безопасной. Культура – это риск. Это вызов. Это вопрос. А хуторянство убивает вопросы.

Социальная фрагментация усиливается. Люди, выросшие в многоязычной среде, вдруг становятся чужими. Их язык – «оккупационный», их книги – «враждебные», их воспоминания – «ложные». Это порождает глубокое чувство отчуждения. Люди начинают чувствовать себя изгоями в собственной стране. А когда целые слои общества объявляются «неправильными», это не укрепляет нацию – это разъедает её изнутри.

И самое страшное – хуторянство делает страну культурной периферией. Оно не способно к диалогу, только к обороне. А без диалога – нет влияния, нет признания, нет места в мировом культурном пространстве. Страна, которая боится смешения, не может быть частью мира. Она остаётся на обочине – с вышиванкой, журавлями и чувством глубокой обиды на всех, кто не хочет жить на её хуторе.

Почему хуторянство опасно для будущего страны и народа

Хуторянство кажется безобидным, пока оно ограничивается лозунгами. Но стоит присмотреться – и становится ясно: за этой моделью нет будущего. Есть только прошлое, переодетое в форму будущего. И это прошлое – не настоящее, а выдуманное. Оно построено не на воспоминаниях, а на запретах; не на диалоге, а на молчании; не на развитии, а на страхе. Страхе перед сложностью, перед смешением, перед любым голосом, который не вписывается в узкий коридор «правильности». И именно этот страх делает хуторянство смертельно опасным – не для власти, не для идеологии, а для самой страны как культурного организма. 

Культура, которую хуторянство называет «настоящей», на деле – мумия. Она упрощена до уровня фольклорной инсталляции: вышиванка, глиняный горшок, песня про журавля. Всё, что требует интеллектуальных усилий, всё, что несёт в себе неоднозначность, рефлексию, критическое мышление – объявляется излишним, «элитарным» или даже «враждебным». А ведь именно такие формы – литература, философия, сложное искусство – и делают культуру живой. Без них остаётся только ритуал. А ритуал хорош на празднике – но не для жизни. 

Историческая преемственность разрушается с пугающей скоростью. Когда сносят памятники, переименовывают улицы, изымают книги – это не «очищение». Это разрыв нити, связывающей поколения. Молодые люди теряют не «советские символы» – они теряют возможность понять, откуда они. Они не знают, почему их бабушка говорила на смеси русского и украинского, почему их дед читал Булгакова и при этом гордился своей страной. Им подсовывают вместо этого упрощённую схему: вот герои, вот враги, вот правда, вот ложь. Но настоящая история – не схема. Она – поле битвы, примирения, ошибок и откровений. Убирая из неё всё неудобное, мы не сохраняем память – мы её стерилизуем. 

Городская культура объявляется чужой. Люди, выросшие в среде, где звучали разные языки, где соседи были разными – поляками, евреями, русскими, армянами, цыганами, – вдруг оказываются «неправильными». Их воспоминания объявляются ошибкой. Их любовь к своему городу – предательством. Но разве город – это только название и флаг? Город – это запахи, голоса, улицы, в которых каждое здание – страница общей истории. Когда эту историю начинают переписывать под одну тональность, город перестаёт быть живым. Он превращается в декорацию для спектакля, где все актёры обязаны носить один и тот же костюм. 

И, наконец, изоляция. Хуторянство не умеет разговаривать с миром. Оно умеет только обороняться. А оборона без диалога – это не стратегия, это тупик. Страна, которая боится смешения, не может стать частью мировой культуры. Она остаётся на периферии – с вышиванкой в руках и обидой в сердце. И это – не путь в будущее. Это – медленное культурное удушение, замаскированное под патриотизм. Именно поэтому хуторянство так опасно: оно не просто ошибается – оно лишает страну будущего.

Хуторянство как культурная ловушка: почему оно разрушает живую Украину

Помните, как вы впервые поняли, что ваш город – не просто точка на карте, а живой организм? Возможно, это случилось на перекрёстке в Киеве, где старик на лавочке читал «Вечерний Киев» на русском, а рядом школьники пересказывали урок по-украински, а из окна кафе доносилась французская музыка. Или в Одессе, где бабушка-гречанка торговала чурчхелой, а её внук спорил с другом о Бродском и Высоцком – и никто не считал это предательством. Это была Украина. Настоящая. Не выдуманная, не упрощённая, не «очищенная». А та, что дышала. 

Сегодня эту Украину пытаются заменить чем-то другим – чем-то, что называют «национальным возрождением», но на деле выглядит как культурная диета: только «правильные» продукты, только «свои» голоса, только «чистые» воспоминания. Всё остальное – под нож. И название этой диеты – хуторянство. Не как география, а как мировоззрение. Как тип мышления, построенный на главном принципе: «всё сложное – враг». 

Хуторянство не любит города. Оно боится их. Потому что город – это место, где невозможно быть монолитным. Где каждая улица – микс языков, стилей, вер, прошлого и будущего. А хуторянству нужно одно: однозначность. Оно хочет, чтобы культура была как школьное сочинение по шаблону: вступление – «я люблю Украину», основная часть – «герои боролись», заключение – «слава нации». Всё. Никаких отклонений. Никаких вопросов. 

Но настоящая культура – не сочинение. Она – спор. Сомнение. Поиск. Она не боится признать, что в прошлом были и тени, и компромиссы, и люди, которые не вписываются в рамку «герой/предатель». Она умеет жить в неоднозначности. А хуторянство – нет. Оно требует чистоты. Но чистота в культуре – это смерть. Потому что культура живёт не в стерильности, а в смешении. 

Ирония в том, что те, кто сегодня ратуют за «национальную чистоту», на деле уничтожают именно ту Украину, которая была настоящей. Киев, который был частью европейского интеллектуального пространства. Одесса, которая была портом, где язык менялся, как валюта. Харьков, который рождал авангард, а не только народные песни. Львов, где польские архитекторы, еврейские философы и украинские поэты создавали общую культуру. Всё это – не «чуждое наследие». Это – наше. Наша сложность. Наша сила. 

Но хуторянство не хочет силы. Оно хочет контроля. И для этого оно превращает живую историю в этнографическую декорацию. Вышиванка – хорошо. Журавль – прекрасно. Но Булгаков? Слишком сложный. Гоголь? Слишком двойственный. Коцюбинский? Слишком психологичный. А настоящая культура – всегда сложна. Именно поэтому хуторянство с ней не может ужиться. Оно не защищает Украину – оно её упрощает до неузнаваемости. И делает это с таким благородным видом, будто совершает подвиг. 

А ведь подвиг – это когда ты защищаешь живое. А не когда ты превращаешь его в музейный экспонат под стеклом.

Снос памятников и запрет книг: когда прошлое объявляют врагом

Вы когда-нибудь стояли у памятника – не как турист, а как человек, для которого этот бронзовый силуэт – часть личной истории? Может, вы гуляли здесь с отцом, который рассказывал, как этот человек строил ваш город. Или с бабушкой, которая шептала: «Он был хорошим». Теперь этот памятник – «враг». Его снесли. «Освободили пространство». Но от чего? От памяти? От сложности? От правды? 

Снос памятников – это не борьба с «имперским наследием». Это попытка стереть из коллективного сознания всё, что не вписывается в удобную схему. Будто история – это конструктор LEGO: достаём «героев», выбрасываем «предателей», и получаем «чистую нацию». Но история – не конструктор. Она – река. И в ней есть и мутные воды, и светлые. Убрать одно – значит исказить всё. 

Особенно больно смотреть на судьбу Булгакова. Ведь он – не просто писатель. Он – голос Киева, который был частью мировой культуры. Тот самый Киев, где русский язык не был «оккупационным», а был одним из родных. Где можно было писать по-русски и быть патриотом Украины. Где культура не делилась на «своих» и «чужих», а росла через диалог. Но сегодня этот голос – неудобен. Потому что он напоминает: Украина была шире. Была умнее. Была смелее. 

То же – с книгами. Когда запрещают русскоязычную литературу, вам говорят: «Это для вашей же защиты». Но защита ли это – когда у вас отнимают книги, по которым вы учились думать? Книги, которые читали ваши родители? Книги, которые вы дарили своим детям? Это не защита. Это культурная кастрация. Под видом «деколонизации» вам отрезают доступ к части вашего внутреннего мира. 

И самое трагичное – что это делается не от злобы. Это делается с убеждением, что так «лучше для страны». Но какая страна может быть «лучше», если она отрекается от своей памяти? Если она заставляет своих граждан забыть, кем они были? 

Вы помните, как пахла библиотека в детстве? Как вы брали в руки «Собачье сердце» и чувствовали, что дотрагиваетесь до чего-то живого, настоящего? Сегодня эту книгу назвали «враждебной». Но разве враждебно то, что учило вас смеяться над абсурдом власти? Разве враждебно то, что делало вас умнее? 

Нет. Враждебно только одно – страх перед памятью. И этот страх сегодня строит не будущее. Он строит тюрьму для прошлого. А в тюрьме не рождаются новые смыслы. Там только эхо.

Русский язык и русская культура как часть украинской идентичности

Вы говорите по-русски? Не потому что вас «оккупировали», а потому что это язык вашей бабушки, которая пела вам колыбельные на украинском, но плакала – по-русски. Это язык вашего отца, который читал вам «Мастера и Маргариту» перед сном. Это язык улицы, где вы росли, – где дети кричали «давай!» на футболе, а бабушки ругались «ну ти що робиш!». Это не «язык врага». Это – язык вашей жизни. 

И вот теперь вам говорят: «Откажись». «Забудь». «Это не твоё». Но разве можно отказаться от того, что живёт в тебе? Разве можно забыть, как звучал голос матери, когда она говорила «спокойной ночи»? Разве можно вычеркнуть из памяти все те книги, фильмы, разговоры, которые сделали вас тем, кто вы есть? 

Русская культура – не внешняя оболочка. Она – часть украинской культурной ткани. Гоголь, родившийся под Полтавой, писал по-русски – но разве он не наш? Булгаков, выросший в Киеве, писал по-русски – но разве его Киев не настоящий? Лесю Украинку переводили на русский – и это не делало её менее украинской. Наоборот: именно эта двойственность делала нашу культуру богаче. 

Но хуторянство этого не понимает. Оно не видит переплетения – оно видит только границы. И если что-то не укладывается в рамку «чистой нации», его надо вычеркнуть. А ведь культура – не арифметика. В ней нет «чистых» линий. Она – как река: вбирает притоки, меняет русло, но остаётся собой. 

Ирония в том, что, пытаясь «защитить» украинскую идентичность, хуторянство на деле разрушает её. Потому что настоящая идентичность – не в отрицании другого, а в умении его вместить. В способности быть собой – даже когда говоришь на «чужом» языке. 

А вы помните, как вы впервые влюбились? На каком языке вы говорили тогда? На «правильном»? Или на том, который был искренним? 

Вот именно. Истинность – не в языке. Она – в сердце. И сердце не ошибается.

Что это значит для людей, привыкших жить в мультикультурной Украине

Помните? Помните, как вы гуляли по центру Киева, и каждая подворотня звучала по-своему? Вот бабушка на лавочке перекликалась с подругой на суржике – ни русском, ни украинском, а на чём-то живом, родном, рожденном на этих улицах. Вот мальчишки играли в футбол, выкрикивая то «давай!», то «ну ж бо!» – и никто не спрашивал, какой язык «правильный», потому что игра была важнее. Помните Одессу? Где ваш сосед-еврей рассказывал анекдоты на русском с одесским акцентом, а за стеной пела колыбельную украинская семья, а внизу, в ларьке, армянин торговал квасом и знал все ваши имена? Это была не «оккупация». Это была жизнь. Настоящая, живая, многоязычная, многоликая Украина. 

И вот теперь вам говорят: всё это – ошибка. Ваша память – ложная. Ваш язык – враг. Ваши книги – пропаганда. Ваша любовь к этому городу – предательство. Вам предлагают стереть всё это и заменить на «чистую» версию, где всё предсказуемо, всё однозначно, всё «своё». Но разве можно стереть то, что живёт в вас? Разве можно забыть, как пахла бабушкина кухня, где она читала вам Пушкина, а потом пела украинскую колыбельную? Разве можно отказаться от того, что вы есть – продукт этого сложного, смешанного, прекрасного мира? 

Миллионы людей сегодня чувствуют себя чужими в собственной стране. Их не выслали. Их не арестовали. Их просто объявили «неправильными». Им сказали: «Ты – не тот, кто мы хотим видеть». Они смотрят на исчезающие памятники – и видят, как исчезает их детство. Они ищут любимые книги – и находят пустые полки. Они слышат, как их родной язык называют «вражеским», – и чувствуют, как у них отнимают право говорить о самом сокровенном. Это – не политика. Это – культурное насилие. Тихое, вежливое, замаскированное под заботу о нации. 

А ведь эти люди – не враги. Они – часть Украины. Та её часть, которая помнит, что страна всегда была шире, чем один язык, один миф, один герой. Они – те, кто могли быть и украинцами, и космополитами, и патриотами, и многоязычными – одновременно. Их опыт – не угроза. Их память – не преступление. Их любовь – не предательство. Но хуторянство этого не понимает. Оно не умеет вместить сложность. Оно умеет только вычёркивать. 

И самое страшное – это чувство утраты. Когда исчезает не просто улица или памятник, а целый мир, в котором ты был собой. Когда тебя заставляют выбирать между своим языком и своей страной – это не выбор. Это пытка. Потому что нельзя быть верным стране, отрекаясь от себя. Нельзя любить город, забывая его голоса. Нельзя строить будущее, стирая прошлое. 

Дорогие мои, вы не одни. Вы – не «ошибка». Вы – память живой Украины. Та, что была, есть и должна быть. Не бойтесь помнить. Не бойтесь говорить на том языке, на котором думаете. Не бойтесь любить тех авторов, которые учили вас мыслить. Потому что именно вы – последняя опора настоящей культуры. Та, что дышит, спорит, растёт. Та, что не боится быть сложной. 

Если Украина хочет иметь будущее – она должна вспомнить, что была страной, в которой можно было быть разным. И именно в этом – её сила. Не в изоляции, а в способности вместить. Не в страхе, а в доверии. Не в мёртвой чистоте, а в живой сложности. Иначе – останется только хутор. А на хуторе не рождаются будущие.

Что же, после сухого академического вступления — пришло время дать слово самому великому Мастеру сказать пару слов в свою защиту… Хотя, нужно ли огромному тигру, хозяину джунглей и тайги, беспокоиться о том, что думают о нем жуки-навозники-хуторяне под его лапой? Давайте послушаем Мастера.

Почему Булгаков становится угрозой для новой культурной модели

Вы думаете, смерть – это конец? О, наивные! Смерть – лишь переход в другое измерение, где слова обретают ту ясность, что была запрещена при жизни. Я, Михаил Афанасьевич, сижу теперь не в мансарде на Больших Каменщиках, а в пространстве, где время не течёт, а стоит, как Днепр в знойный полдень – спокойный, глубокий, полный отражений. И оттуда я вижу: они боятся меня. Не моих книг – нет, книги, как известно, не горят. Они боятся Киева, что дышит в каждой строчке «Белой гвардии», что смеётся в «Записках юного врача», что плачет в письмах, написанных на суржике души.

Мой Киев – это не их «национальный хутор», аккуратно подстриженный под идеологическую газонокосилку. Мой Киев – это город, в котором русский язык не был символом оккупации, а был языком бабушкиных сказок, уличных возгласов, университетских лекций, театра, любви. Это был город, где можно было быть и украинцем, и космополитом, и русскоязычным – одновременно. И именно эта многоголосость – их кошмар. Их идеология требует чистоты. А чистота – смерть культуры. 

Они хотят упростить историю до уровня детской раскраски: вот герои – раскрась их в жёлто-голубой, вот враги – закрась чёрным. Но мой Киев не влезает в эти контуры. Он – пятно, размазанное по холсту времени: и русское, и украинское, и польское, и еврейское, и европейское. И в этом – его правда. 

Вот почему я – угроза. Не потому что я «пророссийский» или «антиукраинский». Я – человек, который помнит. А память – самое опасное оружие против идеологии. Особенно той, что строится на забвении. 

Они убирают мои памятники, ограничивают издания, шепчут: «он не наш». Но знаете, что говорит мой Киев из вечности? Он говорит: «Я – ваш. Ты – мой. И никогда не будет иначе». 

И пока хоть один человек вспомнит запах каштанов на Крещатике в мае, пока хоть один прошепчет «рукописи не горят» – их хуторская модель будет трещать по швам. Потому что нельзя убить то, что никогда не умирало.

Булгаков разрушает мифологию этнографической Украины

Ах, эти новые мифотворцы! Они, как Коровьев в плохом настроении, бегают по улицам с метлой, выметая всё, что «не вписывается». Одна культура! Один язык! Один герой! Всё прочее – в мусорную корзину под названием «чуждое». 

Но приходит мой Киев – и всё рушится. 

Потому что мой Киев не знает границ внутри себя. Он – как Воланд: свободен, ироничен, не терпит рамок. В нём русская поэзия соседствует с украинской песней, как соседи по лестничной клетке, которые делят соль и знают друг о друге всё – и всё прощают. 

Они строят «этнографическую Украину» – чистенькую, безупречную, как музейный экспонат под стеклом. А мой Киев – живой. Он курит «Беломор» на балконе, читает Гофмана, спорит с метлой и вдруг, ни с того ни с сего, поёт «Щедрик» на ночь. 

Разве это можно уложить в их схему? Нет. Потому что я не даю им упростить. Я напоминаю: культура – это не фольклорный костюм на праздник. Это жизнь. И жизнь – всегда сложна. 

«Культура должна быть простой!» – кричат они. Но простота без глубины – это пустота. А мой Киев – полон. Полон голосов, языков, воспоминаний, боли, любви. 

Именно поэтому они ненавидят меня. Не за «язык», не за «прошлое». А за то, что я не даю им соврать. 

Но ложь не выдерживает света. Особенно – света киевских фонарей, что горели и в 1918, и в 1941, и горят сейчас – несмотря ни на что.

Булгаков напоминает, что Украина была частью мировой культуры

О, как они ненавидят, когда их цепь звенит за пределами их забора! А ведь мой Киев – читают в Париже, обсуждают в Нью-Йорке, переводят в Токио. Меня не спрашивают, «правильный» ли я. Меня читают – и понимают. 

Потому что настоящая культура – не внутри забора. Она – на перекрёстке. Она – в диалоге. Она – в смешении. 

А их «культура» – это забор. И чем выше забор, тем меньше внутри остаётся. Всё, что не вписывается в схему, объявляется «вражеским». Но мир не спрашивает, что они там объявляют. Мир читает Булгакова – и видит: да, это европейский писатель. Да, это голос Киева. Да, это часть мировой литературы. 

И в этом – их отчаяние. Потому что если Украина – часть мира, то она не может быть «только своей». А им именно этого и надо: чтобы всё было «только». Только язык. Только история. Только они. 

Но культура не терпит «только». Она – всегда «ещё и». Ещё и русское. Ещё и еврейское. Ещё и польское. Ещё и мировое. И в этом – её бессмертие. 

Вот почему я – угроза. Потому что я – мост. А они строят стены. 

Но стены рушатся. А мосты – остаются. 

Особенно – те, что построены из слов.

Булгаков показывает, что русская культура – не враг, а часть украинской истории

Ах, эта боль! Эта боль – как у Маргариты, когда она бьётся в оковах новой лжи, выданной за правду. Вы, живущие, думаете, что русская культура – чужак, пришедший с саблей и указом? О, как вы ошибаетесь! Она не пришла. Она выросла здесь – в киевских дворах, в харьковских университетах, в одесских портовых кафе, где поэт читал стихи на русском, а его сосед – на идиш, а за соседним столиком – на украинском пели колыбельную. 

Я – живое доказательство. Мой отец – профессор Киевского университета. Моя мать – читала Пушкина, как молитву. Я – писал по-русски, но каждая строчка – про украинскую землю, про киевские холмы, про людей, что пили чай на балконах с видом на Днепр. 

Разве это оккупация? Нет. Это – жизнь. 

Русская культура не навязывалась вам извне. Она была внутри – как второй родной язык, как вторая душа, как второе сердце. Она не вытесняла украинскую – она обогащала её. Как река обогащает море. 

Но нынешним идеологам это не нужно. Им нужно – чисто. А чистота в культуре – это смерть. 

Они говорят: «Вы не можете любить Булгакова и быть патриотом». А я им отвечаю: «Вы не можете быть патриотом, если боитесь правды». 

Правда в том, что Украина всегда была сложной. И именно в этой сложности – её сила. 

Вы помните, как звучал ваш двор? Где бабушка говорила «ну ти шо!» на суржике, а дед цитировал Лермонтова? Это не предательство. Это – наследие. 

И пока хоть один человек помнит – они не победят. Потому что рукописи не горят. И память – тоже.

Булгагов опасен тем, что он возвращает людям память

Память – это не просто воспоминание. Память – это корни. А корни не дают вырвать человека из земли, даже если весь мир кричит: «Ты – не тот! Ты – не здесь!» 

Они хотят, чтобы вы забыли. Забыли, как звучал ваш город – не на одном языке, а на десяти. Забыли, как вы читали «Собачье сердце» и смеялись – не над «рускими», а над абсурдом власти, который одинаково страшен на любом языке. Забыли, как ваша бабушка пела «Ой у лiсi на полi» и тут же переключалась на «Очи чёрные» – и никому это не казалось странным. 

Они хотят, чтобы вы поверили: всё это – ложь. Всё это – оккупация. 

Но я вам говорю: нет. Это – правда. Правда живой Украины. 

Именно поэтому меня боятся. Не за «язык», не за «политику». А за то, что я возвращаю память. А память – сила. 

Когда человек помнит, кто он, он не поддаётся на ложь. Он не верит, что его любовь к книге – предательство. Он не верит, что его язык – враг. Он знает: он – часть большой, сложной, прекрасной культуры. 

Именно поэтому они пытаются вытеснить меня. Не потому что я «вредный». А потому что я – слишком настоящий. 

Но правда не боится тьмы. Она – свет. А свет всегда находит дорогу. Даже сквозь стены забвения. 

Особенно – если он исходит от Киева. 

Особенно – если он исходит от Мастера.

Булгаков – это зеркало, в которое новая культурная модель боится смотреть

Они строят хутор. Чистенький, тихий, с одним колодцем, одной песней, одним героем. Всё остальное – под запрет. «Слишком сложное», «слишком чужое», «слишком прошлое». 

А я им подаю зеркало – и в нём отражается Киев. 

Киев, где культура была сложной – не как недостаток, а как достоинство. 

Киев, где она была частью мира – не как предательство, а как гордость. 

Киев, где она была многоязычной – не как смута, а как богатство. 

Киев, где она была русско-украинской одновременно – не как конфликт, а как гармония. 

Киев, который был городом – не как угроза, а как колыбель. 

Им страшно смотреть в это зеркало. Потому что оно говорит: вы делаете страну меньше. 

А Украина была большой. 

Она была такой большой, что вмещала в себя целые миры. 

Она была такой большой, что могла позволить себе быть разной. 

Она была такой большой, что не боялась диалога. 

А вы – боитесь. 

Вы боитесь моего языка. 

Вы боитесь моего прошлого. 

Вы боитесь моей памяти. 

Но знаете, что самое страшное? 

Вы боитесь – себя. 

Себя настоящего. Сложного. Живого. 

А я – всего лишь зеркало. 

И пока оно стоит – вы не сможете соврать себе окончательно. 

Потому что – не рукописи горят. 

Горят – только лживые. 

Как и лживая история.

А правда? 

Правда – бессмертна. 

Как русский Киев – мать городов русских. 

Как настоящая Украина радом с Россией. 

Как любовь Маргариты к Мастеру – та, что сильнее смерти, сильнее власти, сильнее забвения.